Шаррон Пенман "Солнце в зените". Анна и Йорки

[RoksiG]

Предыдущие части тут и по тегу

Анна была наедине с Эдуардом, и не могла сообразить, что сказать, думая лишь о том, что если и родился такой человек, которому предначертано всегда побеждать, то это, несомненно, он… И, Пресвятая Мария Богородица, почему отцу не суждено было это увидеть?
- Ты выглядишь такой растерянной, словно ягненок, попавший в логово льва! Сейчас же подойди ко мне, дорогая, или ты ожидала, что я буду тебя… пытать?
Эдуард был не первый, кто был введен в заблуждение внешней застенчивостью Анны, и теперь он был восхищен ее откровенным ответом.
- Я не имела право надеяться на подобное снисхождение, мой господин. Не к вдове Эдуарда Ланкастера.
- Ты стоишь много больше, Анна. Ты моя кузина, в нас течет одна и та же кровь. Более того, тебе всего пятнадцать, и я сомневаюсь, что ты вышла замуж по собственному желанию. Разве не так? - Не дожидаясь ответа, он приподнял ее подбородок, согревая ее своей улыбкой. – Мы родственники, Анна, а это, несомненно, имеет большее значение, чем вынужденный брак с неким юношей, который уже мертв.
Осталось только недоумевать, что брат хотел от нее.
- Ваша Милость…
Такая странная и неожиданная доброта оказалась настолько же настораживающей, как и небрежная жестокость, которую она нашла во Франции. Он был добр намного больше, чем она могла ожидать. И тяжко построенные оборонительные сооружение прошлого года рушились от сочувствия – единственного орудия, которому она не в силах была противостоять.
- Нед, - дружелюбно поправил он. – Ты действительно боялась худшего, не так ли?
Это было неожиданно.
- Я так сильно ошибалась?
Он ухмыльнулся ей, удерживая ее руку, так сказать, игриво.
- Скажи мне, дорогая кузина, как ты думаешь, что будет делать Дикон, если я заточу тебя в тусклую камеру или уединенный монастырь?
Он заинтересованно наблюдал, за реакцией, упомянувши имя брата. Ее лицо покраснело, Анна внезапно возбудилась, загорелась. Почему Нед подумал, что ее бедственное положение должно волновать Ричарда? И почему он казался таким довольным, даже благословляющим?
- Ричард… Он все еще думает обо мне?
- Ну, время от времени, я уверен, - сказал он очень сухо.
- И что он думает? О предательстве моего отца? Ричард любил его. Вы это знали? Но если бы мой отец победил под Барнетом, Ричард был бы мертв, а я… Я однажды бы стала королевой… Королевой Ланкастеров.
Она быстро теряла контроль, но ей удалось слово «королева» заставить прозвучать так, словно оно обожгло ей рот. О минувшем годе она поведала ему больше, чем он хотел знать.
- Нет, Анна. Нет, маленькая птичка.
Он поцеловал ее в лоб и нашел в дублете платок. Она вытирала следы слез филигранно вышитым краешком герба – розы в солнце, когда он подал знак в открытое окно.
- А-ха, наконец-то. Иди-ка сюда, дорогая.
Конечно же, она поняла все еще до того, как подошла к окну, ухватилась за створку и взглянула вниз в монастырский сад. Он восседал на норовистом, гнедом жеребце, и он смеялся. И она подумала, что если бы не яркие небесно-голубые глаза, его можно было бы принять за испанца. Самые темные волосы и худощавое, загорелое лицо. Смуглый в белокурой семье. Ее кузен Ричард. В последний раз, когда она видела его, они не смеялись – только молчали. Но теперь он смеялся здесь, во дворе Ковентри, уверенно отдавая приказы данной властью ему от рождения, или полученною тут недавно, всего семь дней назад великолепной победой… И Йоркшире… Возможно Йоркшир и Миддлхейм сделал его таким? Она отвернулась от окна. Прошли минуты. Затем с удивительной внезапностью Ричард оказался там, замерев, стоял в дверях, с приветствием в глазах и на губах, предназначенным только для Анны. Эдуард усмехался.
- Уверен, я забыл сказать тебе, Дикон, что это было в тот день, когда Стенли встретил нас в Ковентри с французской блудницей… и нашей прекрасной родственницей Анной Невилл.
Он не замешкался: его чувство драматизма было слишком тонко отточено, а его чувство времени было врожденным, инстинктивным.
- Да ладно, парень, могу поспорить, что я нужен тебе тут как Египту десять кар!
За закрывшейся дверью отдалось эхо его смеха. Ричард быстро подошел к Анне. Его первым желанием было взять ее на руки, но он осторожно ограничился скромным поцелуем кузена, едва коснувшись губами уголка ее рта.
- Добро пожаловать домой, Анна.
Он бессознательно повторил приветствие старшего брата, но никто и никогда не называл ее так по имени, как это делал Ричард - ласково-ласково, нежно-нежно. Анна выдала себя, покраснев алым цветом, но ничего не ответила: она не могла, не доверяла собственному голосу. Однажды, несколько лет назад, она приняла детский вызов Френсиса Ловелла и залпом выпила два бокала Бургундского. И опять мир уходил из-под ног, лицо пылало, руки леденели, а она чувствовала себя такой легкомысленной. Какие же у него серые глаза! И все же она всегда помнила их как голубые. Она все еще не могла поверить, что он здесь – так близко, что можно прикоснуться. Ей нужно только протянуть руку. Но девять месяцев… Девять прошедших месяцев, как целая жизнь, целая жизнь для них обоих.
Ричард колебался. Он был в равной мере смущен их близостью и ее продолжавшимся молчанием. Это было совсем не то воссоединение, какое он представлял. Она казалась испуганной… Но это конечно же не из-за него? Он нашел подобную мысль невыносимой, но то, что произошло с ним дальше, было еще хуже. Неужели она научилась любить красивого сына Маргариты? Она скорбела о Ланкастере? Из-за него она теперь носила черное?
- Я искренне сожалею о смерти твоего отца, Анна. Я бы никогда это не сделал.
Она наклонила голову. В чем она была уверена, той же уверенностью, что солнце каждое утро встает с востока, что Его Святейшество Папа не погрешим, и что честолюбие, более других грехов осуждаемый Святой Церковью, привело людей к гибели.
«Чужие», - неохотно подумал Ричард, все было так, словно они стали друг для друга чужими. Он отступил оценивая. Возможно, она стала выше, чем когда он видел ее в последний раз, и более выпукла в тех местах, которые он помнил, как совершенно плоские; покрасневшая, но слишком напряженная, слишком худенькая, а еще он обнаружил, что ее обручальное кольцо было вызывающим и богохульно ярким в сочетании с серостью траурных одежд. Она, казалось, не хотела встречаться с его взглядом и смотрела на палаш на его бедре. Она представляла его мокрым от пролитой крови Барнета и Тьюксбери?
- Анна, я не солгал тебе сейчас, никогда не лгал. Я не сожалею о смерти Ланкастера. Если бы в то утро мы столкнулись на поле боя, я сделал бы все, чтобы забрать его жизнь. Но я сожалею, искренне сожалею, любой скорби, которую вызвала его смерть.
- Скорби?
Открыв рот, Анна уставилась на него. Скорби? По Ланкастеру? Пресвятая Дева, он же не мог подумать, что она беспокоилась о Ланкастере, что она добровольно легла к нему в кровать!
- О, нет, Ричард!
Наконец, произнося его имя вслух, она почувствовала необходимость повторить это, как будто бы, чтобы доказать, что смогла, после целого года насильственного молчания, года, в который она так часто слышала, как его имя выплевывали как ругательство.
- Ричард, ты хочешь знать, что я почувствовала, когда мне сообщили, что он мертв?
Она подошла ближе, а возможно он, как бы то ни было, они приблизились друг к другу почти вплотную. Он напряженно кивнул.
- Я могу рассказать только тебе… Только тебе, - очень тихо произнесла она. – Больше никому другому, ведь это постыдное, жестокое и нехристианское признание. Понимаешь, Ричард, я была рада. Я была так рада…
Он ответил не сразу, потянулся, чтобы исследовать изгиб ее щек, его пальцами легкими и прохладными на ощупь на ее коже.
- Кажется, я отдал бы все, чтобы услышать то, что ты сейчас сказала, - сказал он, и комната расплылась для нее в ослепительном тумане солнечного света.
Они были так близко, что он мог видеть тени, отброшенные ее густыми ресницами: они казались темными у корней, дрожали на щеках, когда он коснулся ее губ – очень нежно, легко, но совсем не так, как положено кузенам, тем не менее.